ветвь квир-теории занимается обнаружением и переоценкой «квир-темпоральностей», подавленных или проигнорированных гетеросексуальной нормой. Например, Джек Халберстам в своей книге 2005 года «В чудно́м времени и месте» обращается к так называемому «изъятому времени» во всех его микро– и макро-проявлениях: «Семейное время подразумевает нормативное планирование ежедневной жизни (ранний отход ко сну и ранний подъем), сопутствующее практике воспитания детей. Этот график следует воображаемому набору детских потребностей и соотносится с представлениями о детском здоровье и здоровой среде воспитания. Время наследования – это совокупное время поколения, в ходе которого ценности, богатство, имущество и нормы поведения передаются через семейные узы от одного поколения другому». В «Параноидальном чтении и репаративном чтении» Седжвик пишет об опасностях «параноидальной темпоральности» – «упрямой, оборонительной нарративной жесткости… в условиях которой вчерашний день не имеет права отличаться от сегодняшнего, не говоря о завтрашнем». По мнению писательницы, это неотъемлемая часть «поколенческого нарратива, определяемого отчетливо эдипальными постоянством и повторяемостью: это произошло с отцом моего отца и с моим отцом; прямо сейчас происходит со мной; произойдет с моим сыном и с сыном моего сына». В «Оставаясь со смутой» Харауэй в противовес репродуктивному футуризму выдвигает лозунг «Не рожайте, а заводите сородичей!», в котором пытается объединить способность квиров к образованию небиологического родства с экологической озабоченностью о перенаселении и антропоцентризме.
Подобные теории были ключевыми для признания существования, а иногда и воплощения форм родства и темпоральности, не основанных на гетеросексуальной, приватизированной[136], белой, нуклеарной или даже человеческой семье. Однако, к сожалению, как это зачастую бывает в академической среде, подобная критика время от времени скатывалась в инстинктивное отрицание всего, что могло бы быть запятнано репродуктивным футуризмом, на данный момент представляющим основную силу в борьбе за климат, ведут которую сами дети. (Вспомните активистку-тинейджерку Грету Тунберг, вместе с пятнадцатью другими детьми подавшую в Комитет ООН по правам ребенка официальную жалобу на государства, не соблюдающие целевые показатели сокращения выбросов, которые они обязались соблюдать в Парижском соглашении; вспомните движение Sunrise – «армию… обыкновенных молодых людей, которые в ужасе от того, что климатический кризис может значить для любимых нами людей и мест»; вспомните, как двадцать один молодой истец подал в суд на американское правительство (дело 2015 года «Джулиана против Соединенных Штатов») за то, что оно не прислушивается к климатологии и «сознательно дискриминирует детей и будущие поколения, злоупотребляя суверенной властью в воздушном пространстве нашего государства и федеральными запасами ископаемого топлива ради экономической выгоды современного поколения взрослых»; наконец, вспомните, как тысячи детей вышли на улицы в рамках «Школьной забастовки за климат», и многое другое.) Как это часто бывает, истинные проблемы диалога между поколениями выступают на первый план, когда взрослые должны прислушаться к настоящим детям, а не прятаться за белибердой репродуктивного футуризма (или панк-бравадой его антитезы о том, что «будущего нет»)[137].
В таком контексте отказ Эдельмана от клятвы в «верности будущему, всегда приобретаемому за наш счет», или стенания Лорен Берлант в 1997 году о том, что «государство для взрослых граждан было заменено государством для эмбрионов и детей», или острота Андреа Лонг Чу о том, что «мысль завести ребенка, как и гетеросексуальность в целом – совершенно бестолковая идея… Дети – это раковая опухоль», звучат скорее старомодно, чем авангардно, поскольку воплощают разделение на взрослых и детей, в котором взрослые располагают привилегиями. Иными словами, трудно вдохновляться квирностью как силой, которая должна «расколоть нашу основополагающую веру в репродукцию будущности» (Эдельман), когда той же цели – и с катастрофическими последствиями – достигает изменение климата. Спросите у детей, подавших в суд на правительство, что они думают о лишении права на поколенческое постоянство и повторяемость; спросите у детей, обратившихся с жалобой в ООН, действительно ли проблема в том, что мы вообразили мир, созданный исключительно для «эмбрионов и детей»; спросите у тех, чью родину или источник дохода уничтожило изменение климата, что они думают о том, что их завтрашний день будет непохож на вчерашний.
Суть не в том, что сторонники репродуктивного футуризма всё это время были правы, а теперь, когда к квирам в этом загоне стали относиться радушнее, мы должны просто собраться в стадо и проглотить эту подачку. Суть скорее в том, что все виды репликации изначально не равны друг другу: экоактивисты, которые обращаются за помощью к репродуктивному футуризму, не хотят воссоздавать тот же мир, что привел к радикальной несправедливости и экологическому коллапсу. Им нужен мир, воссоздающий те же или схожие условия для жизни, которыми на протяжении последних 11 500 лет наслаждались другие человеческие животные. И хотя вполне резонно утверждать (как это делает Ребекка Шелдон в книге «Дитя будущего»), что мы должны научиться жить «без требования безопасности и без ордера на него в виде жалостливого лица ребенка», все виды безопасности также созданы неравными. Борьба за климат – как и борьба за расовую справедливость, с которой она неразрывно связана, – имеет самое прямое отношение к требованию повышенной безопасности, поскольку заключается в снижении уровня угрозы преждевременной смерти или вымирания тех, кто подвержен ей в несоразмерно большей степени, будь то от рук полиции, в результате поджога лесов Амазонии или из-за повышения уровня воды. А потому вовсе не удивительно, что некоторые квир-объединения начали менять курс: см., например, коллектив Parliament of Bodies, который на своем последнем на данный момент саммите в норвежском городе Берген поставил перед собой цель понять, «как переосмыслить наш союз с теми, кто не живет в настоящем… [и взять] ответственность за тех, кто уже или еще не здесь», или Институт квир-экологии (IQECO) – «коллаборативный организм», чья «миссия – создать пространство для коллективной мечты о справедливом многовидовом будущем».
К этому моменту я уже потеряла счет людям, которые признались мне: если рождение ребенка – это «выбор», то почему же те, кто решает произвести потомство, требуют «особого обращения» (налоговых льгот, декрета, бесплатных детских садов и так далее)? В ответ на подобные вопросы, – в которых ненароком отдается эхом решимость правых прекратить финансирование социальных услуг, включая государственное образование – эксперты по всей стране штампуют жалобные тексты о том, почему мы должны заботиться о детях – особенно о чужих. Аргументация зависит от взглядов автора: иногда дети имеют значение, потому что они – будущее поколение граждан, а иногда – носители традиций исчезающих или угнетенных народов; иногда они будущие налогоплательщики, а иногда – будущие революционеры; иногда они наши будущие медсестры и домашние сиделки. Если подобные аргументы убеждают некоторых людей больше заботиться о чужих детях или будущих жизнях в
